— Почему вы выбрали пыльцу как объект исследования? Я слышала, что у ваших коллег-палинологов иногда за этим стоит личная история. Например, аэробиолог Чарльз Блэкли, открывший связь между сенной лихорадкой и пыльцой, сам страдал поллинозом…
— Особо интересной личной истории у меня нет. Моя диссертация была посвящена систематике достаточно любопытного паразитического растения — повилики. Но так случилось, что продолжать работу на кафедре можно было только по договорной тематике, как раз по палинологии. Поэтому я влилась в группу, которая занималась изучением пыльцы. Тогда это не имело никакого отношения к аэробиологии — мы занимались морфологическими описаниями, созданием атласов пыльцы разных регионов, в основном для целей экспертизы, связанной с криминалистикой.
Потом сложилось так, что в конце 1980х мой коллега, Сергей Борисович Язвенко, поехал на большую палинологическую конференцию в Швецию. Там он подружился с одним из пионеров аэробиологических исследований в Европе — профессором Сивертом Нильссоном, — и тот передал ему в аренду одну пыльцевую ловушку, с помощью которой мы начали мониторинг. Позже Сергей Борисович переехал в Канаду, а ловушка, так вышло, досталась мне «в наследство».
Поначалу… я не могу сказать, чтобы мне нравилось. Это достаточно трудоемкая работа, которая требует очень высокой организованности. Вы должны каждый день в одно и то же время выполнять целый ряд обязательных процедур. И отложить это нельзя. Вернее, отложить-то можно, но в таком случае данные мониторинга теряют смысл, потому что никому не интересно знать то, что происходило когда-то давно, — всем интересно знать то, что происходит здесь и сейчас. Но в итоге я начала заниматься мониторингом и постепенно втянулась. Может быть, такой у меня характер, что для меня упорядоченность становится привлекательной. Ты четко знаешь, что ты делаешь завтра.
Знаете, смешно: я 30 лет этим занимаюсь, с 1992 года, но начало каждого сезона — это всегда большое событие. Я его жду. Особенно здорово первые 2–3 месяца, когда самый разнообразный спектр [пыльцевых зерен], когда сложнее всего анализ, когда больше всего находок и неожиданностей. К концу сезона, к сентябрю, конечно, уже немножко тяжеловато… И — тем не менее.

— А когда сезон начинается?
— Это сильно зависит каждый год от погоды. Но в целом мы стараемся запустить пыльцевую ловушку до мартовских праздников. Конечно, мы работаем не на той же ловушке, которую нам когда-то дали в аренду, хотя она совершенно замечательная и до сих пор функционирует. Сейчас у нас свои собственные ловушки в разных местах.

— Они принципиально отличаются от той, которую вам когда-то подарили?
— Нет. Существуют всего две компании, которые выпускают ловушки. Одна находится в Великобритании (компания Burkard), вторая — в Италии (Lanzoni). Это так называемые волюметрические ловушки Хирст-типа. Конструкция одна и та же, разница только в дизайне.

— Как я понимаю, ловушка — это некая лента, на которую налипает пыльца…
— Да. Если совсем грубо объяснять, это пылесос с часовым механизмом. Внутри прибора стоит вращающийся барабан, на поверхность которого наматывается прозрачная лента. Ее поверхность, в свою очередь, смазывается липким веществом, чаще всего силиконовым маслом. Барабан с постоянной скоростью прокручивается относительно щели, в которую всасывается воздух и всё, что в нём циркулирует. Скорость всасывания составляет примерно 10 литров в минуту — это та интенсивность, с которой взрослый человек дышит.

— Это специально так настроено?
— Я не очень уверена, скорее, так сложилось. На самом деле скорость не так важна — принципиально, чтобы она была постоянной. Поскольку известна скорость всасывания воздуха и скорость вращения барабана, мы всегда можем сказать, какой кусочек ленты соответствует какому периоду времени, и, соответственно, рассчитать концентрацию пыльцевых зерен.

— Наверное, сложнее анализ этого всего?
— Конечно. Это несравнимо более тяжелый процесс. Во-первых, необходима команда, потому что в одиночку работать с 1 марта до 1 октября без отпусков… Мы же не можем пойти в отпуск в зимнее или в осеннее время. Мы все работаем в университете, преподаем, связаны с учебным процессом. Поэтому у сотрудников университета отпуска в основном летом, а тут надо измерения проводить каждый день. Это не очень привлекательно, конечно. Во-вторых, команда должна быть хорошо обучена, на это уходят многие годы. Я 30 лет каждый сезон смотрю пыльцу. И всё равно — каждый раз есть что-то, чего я не знаю. Это, конечно, единичные пыльцевые зёрна, не играющие важной роли в формировании пыльцевого спектра, но всё равно каждый раз это квест.
Каждый раз вдруг возникают пики концентрации пыльцы, и ты не понимаешь, откуда они взялись, с чем связаны. Начинаешь пытаться реконструировать, смотреть модели циркуляции воздуха, выстраивать траектории движения воздушных масс, копаться в разных атласах. Это смешно, конечно: сейчас везде есть базы данных с картинками, нейросети. Но в палинологии всё равно ученые всё определяют глазами…

— Если честно, вы сейчас звучите прямо как детектив!
— Да, на самом деле так всегда! В палинологии уж точно. [Смеется.]

— А были ли сезоны, которые вас сильно удивляли?
— Да, таких сезонов было несколько. Например, 2012 год — пыльцы было так много, что в наших препаратах она лежала в несколько слоев. Там невероятные концентрации пыльцы были. В сутки 20 тысяч пыльцевых зерен в кубометре воздуха содержалось, притом что средняя величина — 3–4 тысячи пыльцевых зерен на кубометр… Обычно анализ одного препарата в зависимости от интенсивности пыления занимает от часа до двух. В тот замечательный сезон мы анализировали препараты целый день, сменяя друг друга.
А в 2020 году у нас пыльца появилась в январе. Это было связано с тем, что пыление началось рано в Европе, и за счет переноса частиц воздушными массами мы поймали эти пыльцевые зёрна у себя. Причем тогда же примерно случился ковид, и вышла довольно интересная история.
Еще до того, как началась пандемия, в журнале Allergy была опубликована статья большой группы исследователей из разных стран — Германии, Швеции, Нидерландов, Швейцарии, Великобритании, где они попытались выяснить, как пыльца в атмосфере влияет не на аллергиков, а на обычных людей. Допустим, вы не страдаете аллергией, но находитесь в регионе с высокой концентрацией пыльцы. На вас она влияет или нет? Выяснилось, что да, влияет. В первую очередь снижается выработка интерферонов I и III типов. Как следствие, падает противовирусный иммунитет, и вы становитесь более уязвимым для вирусов.
И тут грянул коронавирус! Аэробиологи, конечно, очень возбудились, потому что появилась уникальная возможность проверить гипотезу на практике, вживую. Тем более, как я уже сказала, сезон 2020 года был очень ранним в Европе: например, орешник начал пыление уже в декабре. Когда пошла волна ковида, ученые стали собирать информацию и пытаться сопоставить пики концентрации пыльцы и подъемы заболеваемости. И всё получилось! Выяснилось, что действительно за подъемами концентрации пыльцы идут подъемы заболеваемости, но не день в день, а с лагом в 3–4 дня.

— Часто ли вообще удается испытать свои модели на практике, чтобы всё так красиво совпало и сложилось?
— Модели, которые мы пытаемся строить, в большой степени базируются на метеорологических данных и прогнозах. Поэтому, как и в случае с метеорологическими прогнозами, стопроцентное попадание у нас случается редко. Но в аэробиологии мы более или менее умеем предсказывать начало сезона пыления. Основываясь на накопленных положительных температурах, мы можем с точностью примерно в два-три дня сказать, когда начнет пыление то или иное растение.

— Это точно, как метеорологические прогнозы.
— Да-да. С 80 %-й вероятностью завтра будет так же, как сегодня, но если бы так всегда было, то ничего не менялось бы. Поэтому концентрацию следующего дня прогнозировать сложно. Можно, наверное, предсказывать глобальные тренды: например, судя по движению воздушных масс, завтра мы можем ожидать, что к нам прилетит много пыльцы откуда-то. Такие модели есть — в частности, модель Финского метеорологического института (SILAM), но даже она иногда сильно ошибается. Дело в том, что она очень хорошо масштабирована на Скандинавию и как бы подогнана под этот регион, но с территорией России всё несколько сложнее. У нас не так много точек, где ведется постоянный мониторинг, где есть долговременные ряды наблюдений, где есть фенологические данные. Мы делаем какие-то свои небольшие модели, связанные с локальными условиями, но это несравнимо с SILAM.

— А что насчет географии исследований в России — какая она?
— Это сложный вопрос. Если мы говорим о работах чисто научных — когда исследователь хочет посмотреть, что в принципе летает в воздухе в его регионе, составить некую общую картину, а не проводить ежедневный мониторинг, — то их было достаточно много. Но подобные исследования кратковременны и в большинстве случаев связаны с написанием диссертации — например, аллерголог или палинолог хочет изучить свой регион и для этого проводит наблюдения. Данные редко охватывают больше 3 лет. Очень часто для этого даже используют не волюметрические ловушки, а так называемые гравиметрические ловушки, где пыльца осаждается просто на стекло. Они неплохие, с их помощью можно вполне надежно определить качественный состав частиц. Но о количественном составе ничего сказать нельзя, потому что непонятно, из какого объема воздуха происходит осаждение частиц. У вас сегодня десять пыльцевых зерен, завтра стало двадцать. Почему? Потому что в два раза интенсивнее пыление? Или просто в два раза объем воздуха увеличился, из которого пыльца осадилась?
С волюметрическими ловушками всё сложнее, их долгое время вообще было очень сложно купить. Потом появился официальный представитель компании «Ланзони» (Lanzoni) в России, и некоторое количество приборов всё же завезли. Сейчас ловушки работают постоянно в Рязани, в Санкт-Петербурге, в Краснодаре, в Тюмени, в Перми и в Москве: в Московском государственном университете и на крыше Института аллергологии. Есть ловушки в Ростове и в Ставрополе. Но, насколько я знаю, точек, которые проводили бы мониторинг ежедневно и ежедневно публиковали бы данные, больше в нашей стране нет — только мы. Это и в мире-то не очень широко распространено, просто потому что трудоемко.

— Как-то автоматически можно вести замеры?
— Это «хрустальная мечта» всех аэробиологов: поставить прибор, который сам будет и ловить пыльцу, и в режиме реального времени ее анализировать, прямо как температуру на градуснике показывать. И — да, всё в этом направлении и развивается.

— И насколько вы далеко от того, чтобы поехать в отпуск со спокойной душой?
— Думаю, что очень далеко, хотя у нас есть такая ловушка. В конце 2021 года университет купил нам такую автоматическую ловушку по Программе развития, и в 2022-м мы даже ее тестировали. Но этот прибор сначала должен поработать, его необходимо откалибровать, потом построить нейросеть на основе полученных данных, обучить ее… на это у нас уйдет, по моим прогнозам, еще пара лет. Но и это не значит, что я поеду в отпуск! [Смеется.] Потому что рядом всё равно будет стоять обычная волюметрическая ловушка. Ведь наш длинный ряд наблюдений (а 30 лет — это много) необходимо продолжать. Более того, мы ведь должны будем каким-либо образом оценить нейросеть, которую мы построим? Насколько адекватно она определяет то, что реально в воздухе летает? Тому, что я вижу глазами, я верю больше, честно говоря. В новой ловушке всё основано на том, что поток воздуха с пыльцой бомбардируется несколькими лазерами. Оцениваются форма, размеры частиц, и улавливается вторичная флуоресценция, которую эти частицы испускают. На основании всех этих параметров идентифицируются частицы. Но еще не очень ясно, насколько хорошо можно определять пыльцевые зёрна, сходные по морфологии. Пока получается не очень, но мы в процессе и надеемся на лучшее. В мире вообще таких ловушек пока мало, поэтому ученые пока что лишь пытаются нащупать алгоритм, приспособиться к этой новой реальности.

— То есть получается, что в палинологии сейчас происходит некий переломный момент?
— Да. И я действительно очень надеюсь, что мы буквально в двух шагах от изменений… И тогда наша основная деятельность будет направлена не на то, чтобы сидеть и считать пыльцу на стекле, а на то, чтобы думать. У нас намного больше времени появится на действительно научные задачи, потому что сейчас, конечно, огромные силы уходят на анализ.

— А что вам вообще больше всего в вашей работе нравится?
— В принципе, нравится работать за микроскопом, я люблю это. Когда вы начинаете погружаться в мир пыльцы, то сталкиваетесь с невероятно красивыми объектами, и не впечатлиться этим разнообразием фантастических форм невозможно. И еще мне нравится, когда попадаются интересные по своему составу пыльцевые спектры, — это всегда очень вдохновляет. Сразу хочется понять, откуда что взялось и с чем это связано.

— Есть ли у вас любимчики среди растений? Может, какое-то, которое вам кажется особенно красивым?
— Я бы сказала так: моя любовь, а скорее даже нелюбовь, возникает не в связи с красивостью пыльцевого зерна. Она определяется совершенно другими характеристиками. Когда начинается сезон пыления, я смотрю на пыльцевые зёрна тысячами, а иногда и сотнями тысяч. И бывают такие, которых очень много, — в спектре попадается одно и то же, и это ужасно не нравится. Здесь я могу назвать два растения, которые числятся у меня в антифаворитах.

— Береза, вероятно?
— Да. А второе, как ни странно, крапива, ее очень много в воздухе. Причем знаете еще, какая засада? С березой всё понятно: она у многих людей аллергию вызывает, ее надо считать. А крапива — нет. Но мы ее тоже считаем, хотя информацию нигде не публикуем, потому что зачем пугать людей безумными цифрами? Чтобы они были в ужасе? Обычно мы не публикуем информацию о пыльцевых типах, если они не вызывают поллиноз.

— Ваша любовь, а вернее нелюбовь, очень рациональна!
— Точно. Я радуюсь, когда вижу крупные пыльцевые зёрна или пыльцевые зёрна с хорошо выраженными морфологическими признаками. К примеру — подсолнечник! Прекрасные пыльцевые зёрна: крупные, с большими шипами, легко определяются. Или тыква — никогда в воздухе не летает, потому что оно такое огромное, но зато очень красивое! [Смеется.] Бывают, конечно, и какие-то совершенно космические формы, но в реальной жизни мы с ними не встречаемся. Я же ведь не специалист, который изучает один пыльцевой тип или пыльцу какого-то таксона. Я смотрю именно на разнообразие, и действительно радоваться или огорчаться я могу, только оценивая его. Когда там нечто «Вау!», мне всё нравится. А когда в пробах береза зашкаливает и ничего, кроме березы, нет, мне нравиться перестает.

— Что вообще может сказать нам пыльца о мире?
— Очень многое. Это зависит от направления исследований. Палинология — это такая область науки, разные представители которой порой даже немножко на разных языках говорят. Есть палеопалинологи, которые изучают палеоспектры, морфологию пыльцы давно прошедших эпох, занимаются стратиграфией. Есть палинологи, которые изучают морфологию современной пыльцы, тонкое строение и развитие ее оболочек. Есть даже палинологи, которые изучают состав мёда.

— То есть прямо отдельная область — медовая палинология?
— Она называется не медовой, конечно, а мелиссопалинологией. Но да, изучение пыльцы в меду — это один из способов оценки качества мёда. Есть палинологи, которые занимаются экспертизами. Это область, forensic palynology, которая касается криминалистических исследований. А есть те самые аэробиологи, которые занимаются пыльцой в атмосфере.

— Давайте рассмотрим эти направления конкретнее?
— Палеопалинология изучает совсем древние образцы, и наши представления о самых ранних этапах эволюции многих групп высших растений основаны исключительно на знании морфологии их спор. Первое, что появляется в геологической летописи, — это споры, и только потом макроостатки, такие как отпечатки или окаменелости. Основываясь на общей морфологии и строении оболочек спор (спородемы), мы можем говорить о времени возникновения разных групп и пытаться выстраивать [филогенетические] деревья. Если мы изучаем не очень древние ископаемые пыльцевые зёрна, например, из голоценовых отложений, то пользуемся уже современными представлениями о таксонах. Нам понятно, каким растениям принадлежала эта пыльца, как эти растения выглядели, в каких условиях росли. Анализируя такой спорово-пыльцевой спектр, мы можем реконструировать растительность того времени. А на основе таких реконструкций можно сделать вывод о том, как менялся климат, чем питались люди, разводили ли они скот, какое земледелие было. Можно даже определить, что мамонты ели.

— То есть получается такая реконструкция древнего мира?
— Да, древнего растительного мира.

— А что насчет экспертных исследований?
— Это очень интересно. Все экспертные палинологические исследования строятся на анализе спорово-пыльцевых спектров. На его основании можно сделать умозаключения нескольких типов. Первый тип — реконструкция растительности и определение растительной зоны. Если эта растительность достаточно специфическая, ее можно привязать к конкретному региону. Например, пыльцевые спектры зоны широколиственных лесов будут значительно отличаться от спектров тайги. Другой тип — определение растительного сообщества. По составу спектра даже в пределах одной растительной зоны можно определить, где он был получен — в лесу, на болоте или, например, на лугу. Иногда удается привязать спорово-пыльцевой спектр к конкретной географической точке, иногда — нет.

— Условно говоря, можно сказать, где был человек?
— Да. Почти все криминалистические работы именно про это: был ли человек в таком-то регионе? Или могла ли эта лопата копать такую-то яму?

— Откуда у человека берут пыльцу? С одежды?
— Да, чаще всего делают смывы именно с одежды. Но вообще — можно брать пыльцу откуда хотите! Волосы — и мои, и ваши — прекрасные пыльцевые ловушки. Более того, даже если помыть голову дважды, во втором смыве всё равно будет пыльца. Еще берут пыльцу из пазух носа, потому что смыв оттуда — это пыльцевой спектр из воздуха, которым человек дышал в предшествующие 40–60 минут. Грязь под ногтями, ботинки очень часто исследуют. Пыльца ведь сохраняется долго, и ее очень много. Например, одно растение злака (подчеркиваю: только одно растение!) может продуцировать до 5 миллионов пыльцевых зерен. И очень небольшая часть пыльцы идет на непосредственное выполнение биологической функции — на оплодотворение, а вся остальная просто оседает. Оболочки пыльцевых зерен разрушаются очень медленно, а при некоторых условиях не разрушаются совсем, они практически вечные. Всё это благодаря спорополленину — очень инертному биополимеру, который «в воде не тонет и в огне не горит» и формирует наружную оболочку пыльцевого зерна. Именно благодаря спорополленину мы сейчас имеем возможность изучать даже силурийские споры.

— А может ли пыльцевой анализ сказать о времени какого-то события?
— Безусловно. Если пыльцевой спектр формировался не длительное время (например, исследуется не почва, где пыльца накапливается годами), то вы можете сказать, к примеру, в какое время года он был сформирован — весной, летом или осенью, а иногда определить даже месяц.

— Наверняка это можно применять не только в криминалистике.
— Можно, например, исследовать произведения искусства. У нас как-то был один очень забавный случай. Нам из музея Рериха привезли рукопись, а точнее крошечный ее кусочек, и попросили посмотреть, какая пыльца на нём имеется, можем ли мы что-то про него сказать. Мы посмотрели. Замечательно!.. Сказать мы смогли только одно: «Ребята, вы когда эту рукопись открывали последний раз?» Оказалось, что рукопись доставали из хранилища и работали с ней в помещении с открытыми окнами именно в тот период, на который пришелся пик пыления березы, и весь фрагмент был просто засыпан пыльцой березы. Современной, прекрасной сохранности. Вот так вышло. [Смеется.]

— А были ли работы, которые вам ярко запомнились? Слышала однажды, что палинологи сумели с помощью пыльцы реконструировать историю помпейской катастрофы, — меня это поразило.
— Да, работа была прекрасная! Может быть, не с точки зрения результата, но сама по себе идея очень красивая. Ее выполняли австрийские палинологи — они изучали спорово-пыльцевые спектры из черепов, обнаруженных при раскопках Помпеи.
История такая: мы все знаем, что извержение Везувия датируется по письмам Плиния Младшего — это август 79 года. Но постепенно накапливались факты, противоречащие этой датировке и указывающие на то, что извержение произошло позже. В ходе раскопок был придуман метод получения гипсовых слепков тел людей, погребенных под слоями лавы и пепла. Таким образом удалось реконструировать не только тела, но и одежду. И эта одежда оказалась неожиданно слишком теплой для августа. Кроме того, появились сведения о том, что к моменту извержения был закончен сбор орехов и винограда, что тоже не соответствует дате Плиния Младшего. Перед палинологами поставили задачу — изучить спектры из носовых пазух [жителей города] и попробовать по ним понять, когда именно было извержение. Тогда уже было выдвинуто предположение, что, скорее всего, извержение произошло осенью — в конце октября. В качестве объектов для исследования взяли три черепа: один мужской и два детских. С них сделали смывы, выделили и изучили пыльцевые спектры. Пыльца оказалась потрясающей сохранности: как будто ее только что из пыльника вытрясли. Ничего с ней не произошло за всё это время!

— Получается, тут даже вулкан оказался бессилен.
— Конечно! Пыльцевые зёрна просто были захоронены под слоем пепла. Очень красивое исследование, но, к сожалению, палинологи не смогли ответить на поставленный вопрос. Во время извержения всё оказалось в единой смеси — пыльца цветущих растений и пыльца, вторично поднятая в воздух, пепел, другие частицы, — и последние часы своей жизни люди дышали этой смесью. Спектр в итоге получился всесезонный, то есть невозможно было сказать однозначно — август тогда был или октябрь. Правда, у детей в носу обнаружили очень высокое содержание пыльцы плюща, а плющ как раз осенью цветет. Казалось бы, вот оно, прямое доказательство! Но в спектре из мужского черепа такого не нашли. В конечном итоге пришли к выводу, что, скорее всего, жители Помпеи использовали плющ как лекарственное растение, — может быть, детям что-то закладывали в нос от насморка. Но задумка исследования была очень изящная.

— Давайте теперь перейдем непосредственно к вашей области и поговорим про сайт Allergotop. Как вообще родилась его идея — к вам обратились коллеги?
— Мы очень долго занимались мониторингом пыльцы в атмосфере как научной проблемой. Первые 10 лет анализировали образцы не ежедневно, и это было плохо. Но тем не менее данные всё равно накапливались, постепенно лакуны заполнялись. Через какое-то время на нас вышли врачи и представители фармкомпаний, которые предложили финансировать нашу работу. Первой стала компания «Никомед». Она очень много сделала для того, чтобы развить аэробиологический мониторинг в России, — в частности, закупила первые 10 ловушек, ввезла их в страну и организовала обучение. И какое-то время данные пыльцевого мониторинга публиковались на сайте «Никомеда». Потом это же место в структуре мониторинга заняла компания «Такеда». Но некоторое время назад Дмитрий Николаевич Ахаев, заместитель декана биологического факультета МГУ по финансовой политике и инновациям, принял реше ние создать компанию, где объединились бы биологи и медики. И сейчас я являюсь ее частью.

— Много ли пользователей у Allergotop, есть какое-то представление?
— Точную цифру я вам не назову. Понимаете, я всё-таки поставщик данных для этого сайта, у меня другая роль... Но десятки тысяч пользователей, думаю, точно есть.

— Просто всегда приятно знать, что ты делаешь работу, которая востребована.
— Да. На самом деле — особенно когда мониторинг стал ежедневным и когда люди стали регулярно заходить на сайт, писать письма и задавать вопросы типа: «Что мне делать? Куда мне ехать? Что вы думаете?» — пришло понимание, что твоя работа очень нужна прямо сейчас. Я думаю, что ученым очень редко удается такое почувствовать. И это оказалось невероятно приятно. Не то, что ты изучаешь третьи щетинки на двадцать пятой ноге! Ты изучаешь нечто, что нужно людям в данный момент. Конечно, меня это очень поддерживает в последние годы.

— Это заряжает?
— Безусловно! Каждый год люди задают вопросы, и иногда на них бывает не так легко ответить: приходится что-то мониторить, смотреть сайты в других странах или писать коллегам. Одним словом, это не всегда легко и иногда требует дополнительной работы. Я стараюсь каждый раз отвечать максимально конкретно, потому что понимаю: человек спрашивает не из пустого любопытства, а по необходимости. И сотрудники факультета, которые страдают поллинозом, иногда приходят и спрашивают: «Что, ты думаешь, завтра будет?» или «Куда уехать?», «Когда уехать?»

— К слову, какова ситуация с пыльцой в Москве?
— Если оценивать по результатам наших 30-летних наблюдений, то, с одной стороны, в Москве сезон пыления удлиняется на один день каждый год, а с другой стороны, интенсивность пыления с каждым годом возрастает. Прибавка общей пыльцевой продукции составляет 7,7 % каждый год. Это плохая новость для аллергиков.

— Тогда к вам, как к палинологу вопрос: каким растением, условно говоря, хорошо было бы засадить город, чтобы облегчить жизнь аллергикам?
— Это очень хороший вопрос, очень правильный. Вы знаете, когда в Зарядье высадили березы, а потом еще и за ГЭС сделали замечательную рощу, я прямо утирала слёзы и думала: «Будем надеяться, что в доме на набережной не живут березовые аллергики!» Да, береза прекрасна! Такой символ страны, такие красивые березки! Но по отношению к аллергикам это абсолютно неправильно. На самом деле во многих странах, где есть мощные сообщества пациентов, ведется борьба с такого рода бездумным озеленением. Какие растения лучше подходят? В первую очередь те, которые не опыляются ветром. Потому что пыльца именно ветроопыляемых растений летает в воздухе и вызывает поллиноз. Все растения, пыльца которых не переносится ветром, для аллергиков будут хороши. Рябина, например, — ее пыльца в воздухе практически не встречается, или конские каштаны. Даже липы! Хотя пыльца липы в составе спектра встречается регулярно, ее количество ничтожно по сравнению с пыльцой березы или ольхи.

— Надеюсь, что однажды к аллергикам прислушаются. В завершение хотелось бы спросить — есть ли у вас какая-то научная мечта глобальная?
— Да. Если говорить про аэробиологию как область, самую мне близкую, мне бы очень хотелось, чтобы наша московская станция была не единственная. Чтобы была сеть, связанная единой методикой исследования и сходной, сопоставимой аппаратурой. Было бы здорово, если бы ловушки стояли во всех городах-миллионниках, потому что жители крупных городов больше всего страдают от аллергии. И чтобы финансирование сети шло не за счет частных пожертвований, не за счет научных грантов, а чтобы это была государственная программа поддержки. Вот это, пожалуй, и есть мечта.